Знаменитый борец-вольник, не проигравший ни одного балла зарубежным тяжеловесам, чемпион Олимпиады 1964 года, руководитель спортивного телевидения в Советском Союзе Александр Иваницкий 10 декабря 2017 года отметил свой 80-й день рождения.
Несмотря на почтенный возраст, Александр Владимирович, как и всегда, крепок телом, силён духом и остроумен. Он всегда признавался, что не любит жить прошлыми заслугами, и свою точку зрения не поменял: отлично разбирается в актуальных событиях и смотрит в будущее.
Корреспондент «Чемпионата» поздравил Иваницкого с юбилеем и поговорил с ним о политике и искусстве, об удивительной коллекции живописи, духовном родстве с Гоголем, бойкотах, проданных олимпийских кольцах, а также стопариках и огурчиках в созданном им музее.
«Порой и «Бентли» даром не нужен»
– Александр Владимирович, начнём с темы юбилея. Расскажите, какой день рождения в вашей жизни запомнился вам больше всего и почему?
– Признаюсь: я категорически не люблю, просто ненавижу дни рождения. Наша большая семья в послевоенном Ленинграде жила на копейки. Какие уж там юбилеи и подарки! Но самый запомнившийся день рождения – оттуда, из детства. Когда мне исполнилось десять лет, вся семья собралась в коммунальной квартире на Лиговке вокруг сковороды с горкой нажаренной картошки. Это было необычным угощением. Картошка поджаривалась на капле масла, а всё остальное – вода. Так что была она жарено-пареной. Но мы все испытали сытость и ощущение праздника.
– А какой подарок запомнился вам лучше всего?
– Подарки я тоже жутко не люблю, это ведь предельно деликатная вещь. Нельзя просто взять и купить что-то на кучу денег. Ты должен знать человека насквозь. Ведь порой «Бентли» ему и даром не нужен, а копеечная вещь станет лучезарной. Вот и я в этот раз сказал гостям: «Никаких подарков! Придёте с подарком – я вас домой отправлю!»
Но в моём доме живёт художница. И она пришла на юбилей с картиной, написанной на холсте маслом. Она вообще никакого отношения к спорту не имеет, но в цветах отобразила мой самый лучший бросок. Я очень не люблю хвалиться своими победами и бросками, тем более, что в моей жизни есть единственный бросок, который вызывает у меня отстранённый восторг – нечто балетное я делаю на ковре. И как художница догадалась, что именно он – мой любимый, ума не приложу. А ещё этот подарок ценен тем, что я собираю живопись, потихонечку дома у меня накапливаются полотна. Так что она вдвойне угадала! И как так вышло (улыбается)?
Александр Иваницкий (справа)
Фото: РИА Новости
А ещё буквально за день до юбилея я сам сделал себе подарок – поставил точку в книге, которая называется «Ломаные уши». Теперь осталось только редактировать, а потом издавать.
– Так вы уже лет пять назад говорили, что её заканчиваете.
– Лев Николаевич Толстой писал своих «Казаков» десять лет, так что пять лет – не такой уж большой срок для моих «Ломаных ушей» (улыбается). Меня спрашивают: «Книга получится?» А я отвечаю: «Конечно, ведь я самый великий классик среди борцов-вольников» (смеётся).
– Приоткройте свою книгу для читателей «Чемпионата». О чём писали?
– Это книга не о себе любимом и не о своих успехах в борьбе. Я лишь хотел сфокусировать внимание молодых людей на том, что никогда уже не вернуть. Какой была жизнь раньше. Какой была Лиговка и Питер после войны. Как мы готовились в родном Крыму к Олимпиаде. Что такое «Си-Си-Си-Пи». Звучит необычно, но это белые буквы, которые были на наших футболках! Мы же никогда не писали RUSSIA, поэтому американцы подходили и спрашивали – что это? Рассказываю и о том, какой показалась мне Америка, какими были мои друзья, какие люди составляли костяк нашего государства, победившего в Великой отечественной войне.
Жаботинского обступили музыканты, начали играть на гитарах, подбрасывать в воздух. Он ликовал – вот она, всемирная слава. А когда его поставили на ноги и все марьячи внезапно исчезли, обнаружилось, что бумажника у него больше нет…
Помимо этого я привнёс, хоть и новомодных словечек не люблю, ноу-хау. Я почти не сопровождаю книгу иллюстрациями, но даю ссылки на визуальные образы. Входишь в Интернет, открываешь, а там практически кино, которое сопровождает книжку. Думаю, это достаточно оригинальное решение, которое понравится читателям. А ещё мне очень нравится название «Ломаные уши». Это ведь мы, борцы, люди с ломаными ушами.
«Олимпийское движение – это громадный мыльный пузырь»
– Александр Владимирович, каким вы видите современное олимпийское движение, учитывая все события, которые в последние недели разворачиваются вокруг России?
– Олимпийское движение по сравнению со временами Пьера де Кубертена полностью вывернуто. От прежних идеалов давно ничего не осталось. Сейчас Олимпиада – это грандиозный коммерческий проект, который приносит бешеные бабки организаторам, торгующим пятью кольцами. Это всё громадный, неуправляемый мыльный пузырь, и давно уже из Олимпиад ушла простота, которая была присуща многим довоенным и послевоенным Играм.
Я думаю, что всё это скоро лопнет. А на смену придёт что-то совершенно другое. Европейский союз, например, уже думает о проведении своих Игр. Они собираются взять шесть популярных видов спорта и проводить у себя соревнования в духе Олимпиады, но с другим регламентом, с другим отношением к турниру. И эта тенденция в мире только возникает. Думаю, что и мы со временем задумаемся о возвращении к своим Спартакиадам.
– В 1960-е, когда вы выступали на Олимпиадах, простота ещё была?
– Да, Олимпиады были семейным мероприятием. Ко мне под трибуны перед финалом могли зайти мои товарищи, побеседовать со мной, попытаться подбодрить. А я их гнал из раздевалки, потому что они только мешали (улыбается). В олимпийскую деревню легко было проехать, а зрители тогда общались со спортсменами. Очень хорошо помню, как это было на Олимпиаде в Мехико в 1968-м. Мексиканцы братались с тобой, задаривали тебя значками, сувенирами, улыбались, но в то же время не забывали очищать твои карманы.
Олимпийский чемпион Жаботинский вышел на площадь уже увенчанный славой, завоевав вторую Олимпийскую медаль. Его обступили музыканты, начали играть на гитарах, подбрасывать в воздух. Он ликовал – вот она, всемирная слава. А когда его поставили на ноги и все марьячи внезапно исчезли, обнаружилось, что бумажника у него больше нет…
А уже после Мюнхена-1972 везде появилась колючая проволока, досмотры. В 1996-м в Атланте я, пробираясь к месту комментатора, прошёл шесть пунктов контроля, даже шмона – хочется именно это лагерное слово употребить. И теперь, когда возникает вопрос, ехать ли на Олимпиаду, я думаю: пропади оно всё пропадом. В лучшем случае – посидишь на трибуне. С тренером не поговорить, со спортсменом не встретиться – ты абсолютно изолирован.
– Когда вы говорите о раздутом пузыре, имеете ли в виду олимпийскую программу, в которой в последние годы заблудиться можно?
– Да, и это тоже. В олимпийской хартии записано, что в программу включаются те виды спорта, которые наиболее популярны в мире среди молодёжи. Но скажите мне, пожалуйста, какой популярностью в мире пользуется кёрлинг? Или, например, гольф?
Олимпиада ведь давно разделена рядом непроницаемых стен. Есть Игры для богатых: конный спорт, яхты, гольф. Есть Игры для афроамериканцев – бег и бокс. Есть Игры среднего класса – плавание, горные лыжи. Есть Игры для северных стран и так далее. И важно, что человек, который смотрит соревнования по вольной борьбе, вряд ли заинтересуется гонками под парусами. Не то, что у него нет возможности – ему просто это неинтересно.
«Вопрос остаётся – где же красная черта?»
– Как вы относитесь к тому, что российские спортсмены отправятся на Олимпийские игры в Пхёнчхан под нейтральным флагом?
– Вы знаете, я очень трепетно отношусь к флагу, к понятию родины. Как человек, воспитанный в армейских традициях, я знаю, что воинская часть, которая потеряла знамя, расформировывается. Поэтому для меня то, что наши спортсмены пойдут в Корее не под российским, а под олимпийским флагом – это большая криминальная история.
– Но решение уже принято.
– Да, и я думаю дальше. А где та красная черта, за которую нельзя переступить? Мы согласились, что пойдём под другим знаменем, без формы, без гимна. Но куда ещё мы можем отступать? Не хватает, чтобы мы по стадиону прошли с руками за спиной, как на тюремной прогулке.
Это всё продиктовано неуверенностью наших властей. А вдруг примут решение – не ехать? Сколько тогда наших спортсменов, на которых мы молились, рванут кружными путями за олимпийской медалью и спонсорскими премиями? Мы уже говорили, что Олимпиады уже не те, но и спорт уже не тот. Сейчас всё работает по формуле «деньги – товар – деньги». На кону большие деньги! И ребята глотают эту заразу, которая уже и в юношеский спорт проникла – молодёжь рвётся туда, где маячат квартиры и автомобили.
Но вопрос остаётся – где же красная черта?
– Может быть, стоило тогда не ехать на Олимпиаду, принять другое решение?
– Я думаю, что наше руководство допустило просчёт. Ведь решение ехать – это, конечно, решение нашего верховного главнокомандующего. Спортсмены стонут о том, что они всю жизнь готовятся, лишаются шанса на медаль, но эти риски входят в их профессию. Шахтёр, который спускается в шахту, понимает, что может быть пожар, обвал, любое ЧП, и это тоже часть профессии. А на спортсменов кандалы не одевали, удавку на шею не накидывали. Хочешь – занимайся спортом, не хочешь – не занимайся. Разве золотая медаль – это бог, на которого стоит молиться? В 1984 году все совершенно спокойно не поехали на Олимпийские игры в Лос-Анджелесе, и ничего страшного не случилось. Американцы за четыре года до этого единогласно бойкотировали Олимпиаду в Москве – и снова никакой трагедии.
«Россия – это варвары, враг номер один»
– Всё, что происходит вокруг олимпийского спорта – это атака на нашу страну?
– Идёт холодная война. И одна из основных её составляющих – это пиар-акции. История с Олимпиадой – это мощная пиар-акция, потому что она всем понятна. Недаром Джон Кеннеди, когда стал президентом, поставил две цели: высадка на Луну и победа на Олимпийских играх. И то, и другое для обывателя абсолютно наглядно, понятно.
Когда вышел первый фильм Зеппельта, мои знакомые телевизионщики из Европы позвонили и сказали, мол, ты не представляешь себе, какое влияние этот фильм произвёл на молодёжь. К вам, русским, стали относиться, как к варварам. Вот она и главная цель! Россия – это варвары, враг номер один. Всё это было ловко использовано, и будет использоваться дальше. Не знаю, в какой форме, но это та педаль, которую будут давить всё сильнее и сильнее.
– Вопрос к вам, как руководителю спортивного телевидения. Российские каналы пока не определились, будут ли показывать Олимпиаду, в которой россияне будут принимать участие под нейтральным флагом. Какое решение бы приняли вы?
– Раз команда едет, то показывать, конечно, нужно. Правда, я не знаю, в каком свете наши спортсмены будут представлены на международной картинке. Что решит интернациональная группа, которая будет делать изображение для всего мира. С одной стороны, это скандал, а скандал – это реклама. С другой стороны, можно попытаться замолчать, проигнорировать. Да, камера не туда повернулась, показали не того. Доказать, что кого-то специально не показывают, будет очень сложно – это делают мастерски, не подкопаешься. Но если наши ребята будут первыми, то хочешь или не хочешь, а показывать их придётся.
Фото: РИА Новости
«Пушкин – наше всё. Но есть Бунин, Шолохов, Чехов…»
– Александр Владимирович, от тем сиюминутных давайте перейдём к вечному – искусству. Вас нечасто спрашивают о литературе. Что вы читаете?
– Основной блок художественной литературы я освоил в школе, в институте, на работе. Поэтому сейчас особенно интересуюсь мемуарной литературой – она наиболее ценна, хотя и мемуаристы порой врут. Но чтобы представить себе, что такое Великая Отечественная война, нужно прочитать мемуары Жукова, Манштейна, Черчилля, де Голля. Когда читаешь семь или восемь источников из разных стран, слоёв общества и идеологий, то можешь составить более или менее правильное представление, что произошло на самом деле. То же самое касается и 1917 года – только мемуары. Есть сотни точек зрения, из которых ты сам формируешь собственную позицию.
– Сейчас какая книга у вас на столе?
– Читаю воспоминания Лихачёва о Соловках. Очень неоднозначная фигура. Читаю, смотрю, сравниваю с Солоневичем, которого читал до этого. Но волей-неволей обращаюсь и к Рубцову, и к Пушкину, и к Тютчеву, и к Басё. Открываешь – и любуешься.
Мы согласились, что пойдём под другим знаменем, без формы, без гимна. Но куда ещё мы можем отступать? Не хватает, чтобы мы по стадиону прошли с руками за спиной, как на тюремной прогулке.
– Какая книга или автор оставили самые яркие впечатления за последнее время?
– Из авторов, может быть, Ильин. Но, если честно, мне всегда трудно ответить на этот вопрос. В мире столько писателей, без которых было бы неинтересно жить. Да, есть Пушкин – это наше всё. Но есть и Бунин, Шолохов, Чехов, Достоевский, Платонов, Булгаков, и пошло-поехало…
А если говорить о самой яркой книге, то это, опять же, Солоневич – необычайно яркая фигура, профессиональный борец, между прочим, участник чемпионатов, в которых выступал Поддубный. Он по-своему пересмотрел всю историю России. Выдвинул философскую концепцию, суть которой заключается в следующем: что бы мы ни делали, нами правит царь. Только царская демократия может поставить Россию на ноги. Это моя трактовка, конечно. Но Солоневича до сих пор как-то замалчивают, боятся до сих пор. А я считаю, что его нужно читать, наряду с другими нашими великими философами, тем более что он наш, борец с ломаными ушами.
«Живопись полюбил от полуголодного существования»
– В начале разговора вы упомянули, что собираете живопись…
– Да, это так. Чтоб собирать живопись, нужны либо бешеные деньги, либо друзья-художники. Первого у меня нет, но есть второе (улыбается). Могу рассказать, как зародилась эта любовь.
– Давайте.
– Любовь к живописи родилась от полуголодного существования. Вернёмся в коммунальную квартиру на Лиговке. К нам приехали родственники с Украины, которые привозили фрукты на продажу, а сами покупали пшено, цветные нитки и прочие вещи. За несколько дней они всё продали, всё купили и собирались на следующий день уезжать. Мой отец решил занять гостей и отвести их в Эрмитаж. Меня «пристегнули» к этой группе туристов, и я бродил по этим залам, смотрел на картины. Больше всего меня тогда привлекали полотна голландцев (о том, что они голландцы, я, конечно, потом узнал), поскольку там были нарисованы окорока, рыба, виноград. Я никогда в жизни ничего этого не пробовал, и эти полотна меня просто убивали – стоял я перед ними и пускал слюну (улыбается).
Много лет спустя я увидел «Троицу» Рублёва. Я слышал раньше, что она изумительная, божественная. Но тут впервые понял, что это такое. Понял, что остальная живопись по сравнению с «Троицей» ничего не значит. Понятно, что речь идёт об иконописи – одном из направлений живописи. Но это величайшее произведение, которому не было равных ни во времена эпохи Возрождения, ни в нашей живописи. После этого я начал очень внимательно относиться к русской живописи. Увидел грандиозных художников. И был очень доволен, что живу в этой культуре.
Когда я стал выезжать за рубеж, то старался везде, где бы ни был, ходить в музеи, смотреть живопись. Однажды, скрываясь от жары на улице, зашёл в Пушкинский музей. В который уже раз увидел Венеру Милосскую. И неожиданно поразился тому, что она живая. Трудно передать словами, когда ты мраморную скульптуру начинаешь ощущать не как кусок холодного камня, а как что-то живое. Потом я прочувствовал Дискобола, Кулачного бойца. Вот так, через спорт, через свою физику и мышцы я был покорён скульптурой.
«Мой прадед мог поведать Гоголю историю Вия»
– Какая же картина положила начало вашей коллекции?
– Начну издалека. В советское время я с трудом приобрёл автомобиль «Волга». Хоть я и олимпийский чемпион, но машину тогда достать было тяжело. Собрал деньги, купил. Но технику я, признаться, не очень люблю. Вот и стояла она у меня в гараже – зелёного цвета, чтобы не раздражала, когда за грибами езжу, а сливалась с фоном, будто её и нет.
Читаю, как Гоголь описывает встречу со священником Петром. А дед-то мой как раз был Петровичем! И понимаю, что он описывает моего прадеда, с которым действительно дружил.
И вот иду как-то по набережной Москвы-реки. Заметил антикварный магазин, зашёл. Увидел картину, от которой просто остолбенел. На ней изображена родная деревня моего отца – Прохоровка, что на Днепре. Сказочное место, по сравнению с которым все эти Хургады – вообще ничто. На картине – бабушкина хата, дуб здоровый… И я прямо из магазина иду и продаю машину, за треть стоимости которой потом купил картину. Автором оказался художник Николай Дубовской, известный передвижник, пусть и не первого ряда. Вот так коллекция и началась.
– Не проверяли, действительно ли Дубовской бывал в тех местах?
– Это очень трудно проверить. И достоверно выяснить, моя ли это деревня, невозможно. Но есть во всём этом одна любопытная вещь. Свою книжку я начинаю с описания той самой Прохоровки. Там под горой стоит хата нашей бабушки, куда я летом приезжал. А на горе – усадьба Максимовича, первого ректора киевского университета. И в этой усадьбе очень часто отдыхали Шевченко и Гоголь. Гоголь в предисловии к «Вию» пишет, что эта история рассказана ему дьячком церквушки и изложена так, как он её услышал. И когда начинаю читать дальше, то в одной из панорам узнаю Прохоровку – так хорошо голографически он создаёт картину. Я же неоднократно был на том месте и понимаю: Гоголь описал то, что я видел своими глазами.
Но это не всё. Мои предки до революции были священниками в Прохоровке, и методом подсчёта понимаю, что мой прадед с Гоголем встречался. Открываю того же Гоголя — «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» — и читаю, как автор описывает встречу со священником Петром. А дед-то мой как раз был Петровичем! И понимаю, что он описывает моего прадеда, с которым действительно дружил. Во время пасхальных разговений у них и разговорчики были соответствующими. Скорее всего, мой прадед мог поведать и историю Вия Гоголю.
Вот так и рождается какая-то недоказуемая, но крепкая связь с роднёй, Гоголем, «Вием» и хатой под горой. Я, конечно, могу себе нафантазировать, но чётко вижу, как на картине – вот под горой моя хата, а вот растёт дуб, которому шестьсот лет, и который шесть человек обхватить не могут.
Александр Иваницкий — золотой медалист
Фото: РИА Новости
«Приходим с братом в музей, достаём стопарики»
– У вас в деревне есть музей русской крестьянской дореволюционной культуры. Это – ещё одна возможность нащупать связь со своими предками?
– В чём-то, конечно, он носит родовые черты, поскольку начался с иконы, которой венчали моего деда. Но в целом насыщение музея во многом связано с тем, что современные люди не представляют, как жили их предки. Они не знают названий предметов, для его они служили, потеряли чувство красоты, присущее каждой крестьянской избе. Говорят, избы серые. Да в этой избе была свой музей! В одном только красном углу пять икон, которым место в Третьяковке. А вышитые рушники, а посуда глиняная или деревянная! Ведь даже скалки одинаковыми нельзя сделать – каждый режет по-своему. А наличники на окнах в избах! Здесь тоже каждый на свой манер выражал душу. И когда приезжаешь в Кижи, то видишь всё это роскошество и богатство.
А есть у меня чугунный утюг на углях, с которым я люблю шутить над посетителями. Даю им этот утюг и спрашиваю, какое отношение он имеет ко Льву Николаевичу Толстому. Никто понять не может. А там сзади заслонка – с изображением Льва Николаевича, прикрывающая жар углей. Церковь предала его анафеме, и его изображение здесь позволяет показать, что он как бы горит в аду – вот так возникает целый образ!
Этот музей ещё и чем хорош. У меня брат двоюродный живёт в соседнем доме, и я ему порой под вечер говорю: «Валер, в музей хочешь пойти?» – «Хочу!» Приходим мы с ним в музей, достаём старые стопарики, чекушечку, огурчики солёные. Так что посещение музея входит в наш крестьянский быт естественным образом (смеётся).
– И последняя тема – музыка. Расскажите о ваших музыкальных вкусах.
– Мой отец – обладатель бас-баритона сказочной силы и красоты, да и мама пела. И когда они приезжали в Прохоровку да начинали петь, всё село замирало. А ещё раньше вообще всё село пело. Люди в церкви пели на клиросе, подпевали молитвам, шли с поля и пели, гулянки молодёжи – это обязательно песни. Так что я с младых ногтей был приучен к народной песне.
Потом появилось радио. Наше советское послевоенное радио передавало громадное количество классической музыки. Я до сих пор пою некоторые из этих арий, которые давались качественно, мощно и часто. Потом, естественно, появились «пластинки на костях», джаз, танцульки, твист, «Битлз» – я и в это уходил. Но через многие завитки вернулся к народной музыке. Это потрясающее наследие, которое мы затаптываем, уничтожаем. Братцы мои, если среди ста исполнителей на телевидении появится один человек, исполняющий русскую песню, это просто чудо! Но пока всё на англосаксонский манер, с их ужимками, под их мелодии – меня это пугает. То богатство, которым мы располагаем, нашей молодёжи сегодня просто недоступно.
Мы с внуком Иваном чуть ли не за грудки сцеплялись, когда я ему пытался показать, что есть народная музыка. Года три мы в музыкальных спорах хотели убить друг друга. И однажды он всё-таки пришёл к этому. Не я ему доказал, мои слова ничего не значат, а он сам пробился. Но это редкий случай, к сожалению. В основном мы забиваемся попсой, и это в лучшем случае. А ведь русские романсы, народные песни, а ещё и классика, балет – это чудо непревзойдённое.
– Какой совет вы можете дать молодому поколению?
– Только один. Вгрызайтесь в историю – там уже есть все ответы!