Хореограф группы Мишина Елизавета Навиславская – о программах Семененко, Ветлугина, Туктамышевой, Лутфуллина

Два этапа Гран-при России – два золота в копилке группы Алексея Мишина. В Уфе феерию квадов устроил Евгений Семененко, Омск своей харизмой покорил Матвей Ветлугин. Глеб Лутфуллин пока не сумел взобраться на пьедестал, но впереди ещё турнир в родной для него Казани.

Впечатляют одиночники Мишина и своими постановками. На арене можно увидеть и клоуна с трагедией в душе, и обезумевшего влюблённого с ножом в руке, и влюблённого поэта в разные его периоды жизни. За последние сезоны ребята сделали большой шаг вперёд по части выразительности, а помогает им расти Елизавета Навиславская из Академии танца Бориса Эйфмана. Уже второй год она полноценный член команды Мишина.

Мы обстоятельно поговорили с Елизаветой о подготовке тех программ, которые Матвей, Глеб и Женя демонстрируют сейчас на российских стартах и в шоу. И, конечно, не забыли об Императрице Елизавете Туктамышевой.

«Семененко сейчас на льду работал – рвёт жилы, но он уже чемпион России. А что дальше?»

– Поменялось ли что-то с прошлого года в вашей работе с группой Мишина? Возможно, в задачах, в количестве часов?
– Мне стало немножко спокойнее. Прошлый сезон был первым сезоном плотного сотрудничества, и от меня требовалось очень много, я всё время какие-то базовые вещи рассказывала. Те, которые лежат в основе. Поскольку многие ребята до этого не занимались плотно актёрским мастерством, мы про это говорили. Сейчас они все всё знают, я периодически могу взглянуть на какого-то спортсмена, и он всё понимает.

В этом сезоне для меня стал приятным открытием Глеб Лутфуллин. Я знала, что он может, но он никогда этого не вытаскивал на лёд. В этом сезоне мы не очень много работали над программами со старшими, поскольку они поняли принцип – Женя понял принцип, Матвея, наоборот, где-то надо делать деликатнее, точнее, а Глеб, который хорошо работал в зале, на тренингах, но никогда не вытаскивал это на лёд… И вдруг он начал сам придумывать, предлагать, приносить идеи. Я ему говорю: «Ты проснулся? Что случилось?» (Улыбается) Это счастье для меня, потому что человек начал внимательнее относиться к этой части своей работы, своей судьбы.

В младшую группу пришли несколько новых фигуристов в конце прошлого сезона, с ними было много работы. Новеньким нужно заложить все основы. Рома Хамзин, Герман Ленков, Агата Петрова – они уже всё знают. И когда я в очередной раз говорю: «Опять не сделали!», они могут уже сами рассказать, что должны были сделать, куда посмотреть.

В этом году было мало переделок программ. Где-то выразительные позы чуть-чуть добавляли, но в большей степени я работала в том материале, который предлагался хореографом. Совсем немножко мы «пудрили», потому что всё очень удачно получилось. Когда я только пришла, мне казалось, что все программы какие-то невыразительные и сухие. То ли я привыкла, то ли действительно немножко вектор сдвинулся и все программы стали более содержательными. На контрольных прокатах у других групп по-иному это всё выглядело, всё сдвинулось в сторону зрелищности, театрализованности. Это не может меня не радовать, потому что это моя стихия (улыбается).

– Наши фигуристы уже второй сезон подряд выступают только на российских стартах. Изменился ли из-за этого тренировочный процесс? Возможно, в отношении со стороны ребят что-то поменялось?
– Это сложный вопрос. Был период растерянности. Ты всю жизнь шёл к цели – к олимпийской медали. Вот Женя Семененко сейчас на льду работал – рвёт жилы, с энергией, с азартом, но он уже чемпион России. А что дальше? Дальше – чемпионат мира, Олимпиада. Но эта мысль не мешает ему работать.

Матвей – очень тонко чувствующий, реагирующий на внешние изменения. Однако при этом он один из самых подробных фигуристов, которых я видела в работе. Он всё проверяет, много думает, дома перед зеркалом работает, приносит какие-то идеи… Соединение программ – это его мысль.

Глеб, наоборот, достаточно спокойный, размеренный, но он как работал, так и работает. У него как шёл сезон, так и идёт. У меня нет ощущения, что есть какой-то серьёзный спад мотивации. Юниоры – они и есть юниоры, им бы ещё на своём уровне разобраться.

Я смотрела сейчас зарубежные соревнования, и, возможно, это избитая мысль, но мне кажется, что отсутствие наших спортсменов очень обедняет это всё. В наших фигуристах появилось много музыкальности, содержательности, выразительности, там же самые высокие места занимают в основном технари. Алексей Николаевич говорит: «Одухотворëнности в них нет, а в наших – есть».

– Алексей Николаевич летом собирал целый консилиум специалистов из Академии Бориса Эйфмана. Как это было?
– И не только из Академии Эйфмана. История была такая – Алексей Николаевич говорит: «Елизавета, нам нужны ещё какие-то люди со стороны». Потому что даже когда мы вместе с ним смотрим на одного ребенка, то он видит одно, я второе, тренер по скольжению – третье, и, чем больше этих взглядов, тем, собственно, лучше. Мы не противоречим друг другу, мы по-разному смотрим. В прошлом году была экскурсия группы Мишина в Академию, художественный руководитель приходил сюда, на шоу-программах свой приз Борис Яковлевич [Эйфман] отдал Лизе Туктамышевой.

Технически содействовала я, потому что меня и там и тут передают, а фактически это просто взаимный интерес двух людей – Эйфмана и Мишина. Алексей Николаевич предложил собрать консилиум, чтобы люди со стороны посмотрели. Приходили художественный руководитель Академии, заведующий отделением начальной школы, и я ещё приглашала действующего артиста и педагога Дмитрия Луговкина, который сейчас ведёт свой актёрский курс в институте кино и телевидения.

Они приходили, отсматривали все программы, отдельно разговаривали с каждым мальчиком по каждой постановке. Всегда полезно от кого-то со стороны услышать то, что тебе уже 10 раз сказали, это всегда производит другое впечатление. Во всём. Для них это был такой этапный момент – конец июля–начало августа: обкатать программы, показать их насмотренному, требовательному зрителю – это всегда полезно.

«Представить себе Лутфуллина хулиганящим тяжело, а это выглядит очень здорово»

– Как вам кажется, резкие перемены в работе с Глебом Лутфуллиным произошли благодаря удачным постановкам или же это пошло изнутри?
– Мне кажется, что это он сам. У нас ещё года два назад с ним был разговор – почему ты не вытаскиваешь на лёд то, что можешь в зале? Как он хулиганит, как он импровизирует… Представить себе Глеба хулиганящим очень тяжело, а это выглядит очень здорово. То, что он, наконец, понял, что это надо показывать – это хорошо. Сейчас ещё с прыжками разберётся, и будет вообще гениально (улыбается).

– Может ли эта работа над выразительностью как-то мешать в техническом плане?
– В голове у фигуристов это очень сильно разделено. Я вижу свою миссию в том, чтобы донести тот факт, что выразительность помогает технике. В природе существует именно так. В балете, если ты чувствуешь энергию музыки, то тебе значительно легче что-то сложное делать. Если ты делаешь всё отдельно и сухо, то и будешь невыразительный сухарь.

В самом начале работы с Лизой у нас были с ней такие разговоры. Она сама от природы очень выразительная, но мне говорила: «Я не могу здесь ничего играть, мне мешает это прыгать». Я ей: «Ничего подобного, давай поймём, что это всё-таки в помощь». Маленьким я это стараюсь всё время объяснять.

Момент вот этого перехода – он, наверное, болезненный, но мы знаем, что и без актёрского мастерства периодически спортсмены имеют проблемы с техникой в прокате, выпадают, потом возвращаются.

– Как в этом сезоне вы поработали над программами Глеба?
– С произвольной была целая история. С короткой под «Богему» более-менее было всё понятно, мы наметили, что он в начале старый, а в конце молодой. Произвольную программу я уже увидела в готовом варианте, не в процессе, и спросила: «А про что танцевать будем?» Он мне прислал музыку, я предложила ему: «Давай сделаем три возраста влюблённого поэта». Три состояния – вот он вдохновлённый, вот он в любви, и вот эта любовь разрушена, и в конце он в отчаянии, поэтому в первом варианте он душился.

– А на Гран-при в Уфе уже был показан второй вариант, без того самого жеста в конце.
– Там поменялась последняя часть музыки, и уже не надо было «душиться» (улыбается). В том варианте трагедия давала ему силы для творчества, там был другой финал. Когда я ему эту задумку рассказала, он долго смотрел на меня и потом ответил: «А что так можно было? Классно, давайте». Вот эту историю с рукавом, которая была на контрольных прокатах, придумал он. Его эта история зацепила, и мы больше работали не над выразительной частью, а вглубь.

– История в короткой программе близка к тексту La Boheme?
– Да. У нас с ним были варианты, когда мы меняли первую позу, где он стоит восторженный, романтичный. Я ему: «Давай ты будешь стариком стоять». Но этот вариант как-то не очень прижился, не лежит его душа к этому. Изначально он спокойный, потом разгоняется, и к концу программы вихрь воспоминаний его закручивает.

– В этом сезоне у наших фигуристов «Богема» очень популярна. Когда вы готовили программу, не знали об этих совпадениях?
– Никто ничего не знал, конечно. Я это всё услышала на контрольных прокатах.

– Подобное повторение музыки в сезоне – большая проблема?
– Пары – это всё-таки другая соревновательная часть. Я спрашивала: «Мы будем предпринимать какие-то шаги?» Мне сказали, что нет, поскольку программа хорошая, оставляем. И Глебу это идёт, поэтому нет смысла её менять. Если бы ему программа была «не по размеру», тогда да.

«Ветлугина мне практически не за что ругать»

– Как вам победные прокаты Матвея в Омске? Всё ли удалось передать, что закладывала в него команда?
– Ему вообще всегда всё удаётся передавать (улыбается). Мне его практически не за что ругать. Если с кем-то идёт речь о том, что нет выразительности, пустые глаза, то с Матвеем разговор другой: «Мотя, спокойнее, темперамент внутри». Он же фонтанирующий. «Вот здесь элегантнее». У него обратная ситуация, его надо немножко «причёсывать».

Я совсем чуть-чуть прикасалась к его программам, вся работа шла где-то рядом. Я говорила ему: «Ты понимаешь, что внутренний текст: «Я увидел, обнял» – это не текст. «Я хочу удержать, она уходит» – вот это внутренний текст». Не действия, а ощущения. И он это осмыслял. Сейчас осмыслил на первое место (улыбается).

Для меня даже в том сезоне было удивительно, почему у Моти такие низкие места. Мне всегда казалось, что его недооценивают, потому что я же сужу не по прыжкам, а по другим критериям. Я всё время смотрела на его музыкальность, выразительность, содержательность, и мне хотелось кричать: «Что ж вы все смотрите мимо?» Сейчас, когда он на первой ступеньке, так и должно быть.

– Приходится ли вам следить за сохранением рисунка постановок или же это исключительно работа над внутренним наполнением?
– Я занимаюсь и техникой, другое дело, что в старшей группе можно особо не следить за сохранением рисунка, потому что они сами сохранят. Меняются нюансы, новый контент, новый заход – это неизбежно в течение сезона, но основные знаковые вещи остаются на месте. Если только Алексей Николаевич не скажет: «Надо что-то, потому что…»

У Моти, например, изменены позы в короткой программе, мы с ним это доделывали. Со второй программой была целая история – я предлагала, чтобы всё было его иллюзией. В конце он же убегает с семьёй в счастливое будущее, я ему говорю: «Это всё не так, это глюки, как в «Острове проклятых», он её убил на самом деле». Он писал Илье Авербуху, предлагал другую концепцию, но в итоге было принято решение остаться в этом варианте.

За что я зацепилась – изначально была убеждена, что по сюжету он её убил. Я сказала Матвею: «Что ты здесь начинаешь в произвольной делать, ты же её убил!» И он мне: «Подождите, я её не убивал!» Я ему: «Но так не читается, читается по-другому». Различие трактовок, которые предлагает эта программа – это даже хорошо. Каждый прочитает своё. Программа неоднозначна, и в этом есть свой плюс.

Трансляция Гран-при России по фигурному катанию доступна в Okko.

«Тебе что, не знакомо это состояние, когда сил нет, а надо идти и улыбаться?»

– Музыку к короткой программе Жени Семененко предложили вы. Как появилась эта идея?
– Есть музыка, которую я сама очень люблю. С исполнителем этой песни Брюно Пельтье я «живу в обнимку» уже 20 лет. Его музыка всё время у меня звучит, она стоит на звонках всех моих телефонов, я слежу за этим музыкантом, в своё время состояла в фан-группах, писала ему в соцсетях, и он отвечал. Когда случился «Нотр-Дам де Пари», я была ещё подростком, но меня свело это с ума настолько, что я перевела весь «Нотр-Дам» по английскому подстрочнику. Уровень фанатизма был бешеный. Этой песне Le Clown очень много лет, я один раз ставила под неё дуэт, но он не ушёл на сцену, так и остался в зале. А музыка осталась в моей душе.

Когда в этом сезоне началась история с тем, что надо было выбирать музыку, я попыталась немного завуалировать ситуацию, прислала Жене много всего и в том числе Le Clown. Он мне: «Да, классно!», а я ему: «Замечательно, давай предложим». Делала вид, что мне всё равно. А потом, когда Алексей Николаевич её утвердил, я ему сказала: «Это знаковая для меня музыка, поэтому я очень рада». И когда теперь на льду поёт Брюно Пельтье, я пою вместе с ним, потому что для меня это очень личная история.

– Как доставали из Жени образ клоуна?
– Никита Михайлов поставил программу, и в неё накидали очень много фишек – и со стеклом, и с канатом, с зонтиком. Когда я увидела программу, она уже была поставлена. Единственное, над чем мы серьёзно работали – особая пластика, в неё надо попасть, это была первая проблема. Это всё-таки мим, чёрный клоун. Вторая проблема – я говорила ему: «Жень, понимаешь, он рыдает внутри, у него внутри истерика, а снаружи он должен улыбаться». Найти вот это ощущение было сложно, но потом в конце родился дождь. В первом варианте было такое: он берёт капельку и проводит себе слезу. Второй вариант – тоже достаточно выразительная штука. И это послужило ему ключом.

История-то про то, что клоун должен идти вешаться хочется, а он выходит на арену и улыбается. Мы с ним говорили: «Тебе что, не знакомо это состояние, когда сил нет, а надо идти и улыбаться?». Конечно, знакомо, у каждого человека это есть, а у публичного человека тем более. Не могу сказать, что идеально то, что сейчас есть на льду, но то, что было в Уфе – это было очень близко к тому, что должно быть. На контрольных прокатах для меня он ещё набирал.

Найти баланс было непросто. Эта тема очень сложная для передачи пластикой, Брюно Пельтье хорошо, он поёт и голосом всё передает (улыбается).

– Почему в конце программы всё-таки побеждает грусть?
– Там, на самом деле, не совсем так. Я его немножко за это упрекаю, хотя это не совсем неточность, он как чувствует, так и делает. Можно этой последней позой поставить точку: «Я уткнулся в стекло лбом и рыдаю вместе с дождём». А можно положить руку и посмотреть наверх с надеждой. Когда мы ставили, то делали этот вариант, потому что самая последняя гармония в музыке – мажорная.

Всё зависит от того, как чувствует Женя в конкретный момент времени на льду. Даже в балетных спектаклях такое бывает, артист имеет право на свою интонацию. Здесь Женя имеет право на свою интонацию.

– Давали ли вы Жене какие-то референсы при подготовке этой программы? Возможно, номера каких-то артистов?
– Почти все ребята, с кем я работаю, в самом начале получают подборку видеоматериала. Из того, что я помню, присылала Жене фильм «Шоколад» про первого афроамериканца-клоуна во Франции, присылала балет «Петрушка», миниатюру «Вестрис» – её ставил Леонид Якобсон для Михаила Барышникова. Вестрис – это артист, который меняет маски. Я рассказывала ему про Этьена Декру. Визуальный материал всегда должен быть, потому что сегодняшний человек – очень визуальный. Он опирается на образы. А свои мысли – это столкновение в голове чужих, так что надо сначала их туда занести.

В этой программе очень много скрытых цитат. Когда Никита Михайлов ставил, он, вероятно, тоже мог пользоваться какими-то своими воспоминаниями, поскольку я вижу часть и понимаю – о, это кусок «Петрушки». По рукам, по манере это видно. Он мог сам этого не делать, но у него это родилось вот так.

«Говорю Жене: «В начале ты должен быть высокомерной тварью»

– По произвольной программе «Ромео и Джульетта» пока создается такое впечатление, что первая часть из-за множества четверных немного пустовата…
– Потому что прыгать надо.

– Так было специально поставлено или же в процессе возникли какие-то упрощения?
– Всё это ставил Бенуа Ришо, он удивительно работает в принципе. Я видела сама, как он ставил, также есть много записей, как создавались программы для Ромы Хамзина, для Агаты Петровой и для Жени. Бенуа сам по себе высокий, красивый, у него такие линии, что можно даже ничего не танцевать. У него так и поставлено – какими-то штрихами, позами. Там нет той хореографии, пластики, которой я всё время гружу Женю или которую дает Никита Михайлов, когда ставит, всё разнообразно, выразительно. Бенуа ставит на внутреннем содержании. И нельзя сказать, что Женя не делает, всё, что поставлено, он делает (улыбается).

Периодически мы встречаемся с Женей на тему Ромео. Я на него наехала тут: «Почему ты это не сделал?» Он мне говорит: «Я думал про себя», а я ему: «А надо было про Джульетту!» Во-первых, сегодняшнему человеку очень сложно проникнуться романтизмом – как я пойду отравлюсь, если она умерла? Это всё ушло — и слава богу, может быть, сейчас нам и не нужно этих страстей шекспировских. Романтическая эстетика современному человеку очень плохо понятна, это всё сказки из серии «Так не бывает». Мир значительно приземлённее. Я подозреваю, что и во времена Шекспира так было, просто в пьесе написано очень убедительно (улыбается). Во-вторых, программа сделана по фильму с Леонардо Ди Каприо и Клэр Дейнс. А там всё ещё хуже – сюжет перенесён в современность, там всё время перестрелки, две банды, и все акценты уже смещены. А в-третьих, это интерпретация конкретного постановщика и конкретного фигуриста, и получается такое преломление задач.

Я говорю Жене: «В начале ты должен быть высокомерной тварью». Ромео у Шекспира – мажор, просто там мажористость немного другая. А Женя – мне: «В смысле высокомерной тварью?» Там и музыка тяжёлая, не такая, которая тебя подхватит и понесёт. Но мы работаем над этим, всё время пытаемся достичь уровня Ромео.

– Когда беседовали с Алексеем Николаевичем про приезд Бенуа Ришо, он отмечал, что для темы своей произвольной программы Женя созрел. Как вам кажется, это действительно так или все вот эти споры показывают, что ещё очень много работы предстоит сделать?
– Работать нужно будет всегда. Никогда не наступит тот момент, когда можно будет сказать: «Всё». Закрепили – и пошли дальше. Женя может на льду с точки зрения выразительности всё что угодно. Безусловно, его держит очень сложный контент. Отсутствие метафоричной музыки ему не очень помогает. Первая часть тяжёлая, а с момента встречи с Джульеттой начинается тема любви. Мы с ним разбирали вплоть до первой брачной ночи, там же по сюжету как раз сцена на балконе. «Прощай, прощай, а разойтись нет мочи, так и твердить бы век: «Спокойной ночи». И когда Ромео узнаёт, что она погибает, идёт этот крик: «Джульетт!», этот бег у него есть, когда он убивает на ходу Париса, который ни в чём не был виноват на самом деле… Ромео убеждает к концу. Когда он падает на колени с телом Джульетты на руках, это всё оправдывает.

А то, что Ромео начинает вот так – он и в пьесе начинает невнятно. Он ходит, как нюня, и страдает по Розалине. Бенволио его встряхивает и говорит: «Пойдём куда-нибудь». А Ромео прячется от родителей, не хочет ни с кем разговаривать. Его вытаскивают на бал почему – потому что он завял уже с этой своей любовью.

Если человек не очень хорошо знает Шекспира, лучше доступнее объяснять эти вещи с точки зрения пластики. С точки зрения драматургии программа поставлена правильно, она развивается так, что к концу накал достигает апогея. Последние вращения добивают всю эту ситуацию, и финальная поза уже абсолютно внятная и конкретная.

Когда мы делали с Лизой «Одиночество», этот вопрос тоже стоял – насколько нам надо сразу продавать всю внутреннюю наполненность. Та программа тоже начинается очень рассеянно.

Мы работаем, будем стараться делать это более ясно. Но, по сути, как это выглядит сейчас – это точная конструкция. Другое дело, что её, может быть, надо доносить вернее и искать приёмы, чтобы зритель сразу проникался к этому Ромео.

«Одиночество» Туктамышевой – слишком уж точная программа, чтобы с ней расставаться»

– К слову об «Одиночестве» Лизы Туктамышевой – хоть на контрольные прокаты она вышла со старой программой, растрогала до слёз, как на премьере.
– Я бы очень хотела, чтобы эта программа осталась с Лизой, может быть, в виде показательного номера. Чтобы программа жила с ней, слишком уж точная получилась, чтобы с ней расставаться. Ей так хорошо внутри неё, она такая органичная и такая другая…

– Над новой короткой программой вы с ней не работали?
– Нет, её она поставила в Сочи, я эту программу уже увидела здесь, перед контрольными прокатами. Мы чуть-чуть только прикоснулись, хотели что-то поискать, но решили не искать. Она более-менее понимала этот путь.

– Работали ли вы с Женей над показательным номером для «Русских сезонов»?
– Прикасалась (улыбается). Номер относительно истории балета абсолютно точный. Мы приглашали артистов балета в «Юбилейный», и они работали с Женей, учили. «Послеполуденный отдых Фавна» по эстетике очень-очень сложный. Там нет ни одного поворота бедра мимо кассы. Он поставлен на Нижинского. Вообще, я предлагала «Послеполуденный отдых Фавна» ещё год назад Матвею. Предложила просто в раздевалке: «Мотя, тебе надо вот это, это облагородит». И через год я вдруг узнаю, что Алексей Николаевич дал это Жене. Подумала: «Почему Жене?»

По телу, по форме Женя абсолютно балетный. Всё, что должно было прочитаться, прочиталось. Другое дело, что, когда была премьера «Послеполуденного отдыха Фавна» в Париже в начале XX века, разразился страшный скандал. Жуткий. Все газеты стояли на ушах, потому что Нижинский вышел в очень открытом костюме, с очень неординарной хореографией. И я говорила Женьке: «Нам светит скандал» (смеётся).

Но то, что он сам пошёл на эту историю… Там ведь совсем нет левой хореографии, всё взято из балета. Это очень смелая история – перенести нашумевшую серьёзную балетную картину на очень вызывающую тему на лёд. То, что Женя совершил – это подвиг. Всё, что касается начала, лежания на льду, он делал почти идеально. Дальше пришлось немножко переделать под фигурное катание. Финал – провокационный, вызывающий вопросы. И человек, который вообще не сталкивался с этим балетом и не знает, кто такой Вацлав Нижинский, почему это так, наверное, был в недоумении.

– Очень неожиданно было увидеть в этом образе именно Женю. Я бы, наверное, могла представить в этой истории Матвея, Михаила Коляду…
– А вот Мишу Коляду я, кстати, не могла бы в этом представить. Мне кажется, он про другое, эти низменные желания – это не для него история. Матвей – да, я и видела в этом Матвея. Но Алексей Николаевич – удивительный человек, иногда я приношу музыку и он говорит: «Это только для Лизы». «Алексей Николаевич, я это не для Лизы принесла», а он: «Это только для Лизы музыка». И потом оп – она выстреливает. Как он это видит? На то он великий и мудрый.